Ходили слухи правильного свойства (наверно, слухи кто-то распускал),
что некое зарядное устройство внутри хранит подъездный аксакал, дед Ерофей. Потрёпанная куртка, весёлый нрав, манеры короля.
За что аборигены съели Кука, он знал. И знал, кто в Кеннеди стрелял. Из тех дедов, что знают всё на свете: как надо жить, кто прав, кто виноват.
Его ужасно обожали дети. Не только дети: шурин, деверь, сват, кондуктор, продавщица в магазине, в соседней забегаловке мегрел.
Дед Ерофей, хотя и слыл разиней, не унывал, вертелся как умел, носил в кармане семена редиса. Очкарику твердил и битюгу: ты молодец, ты просто разрядился, а я тебе, конечно, помогу.
Нет у меня ни сыновей, ни дочек. Есть старый друг. Я шастаю к нему. Поэтому, дружочек-пирожочек, тебя я тоже крепко обниму своими ерофейскими руками.
Сурово, по-отечески, любя.
Лучилось солнце, улыбался камень, невидимо, конечно, про себя. Текла вода из крана в водомате, текли ручьи по скверу заодно.
Дед Ерофей — отличный обниматель, несовременный, но беспроводной.
И сразу как-то становилось легче. Налаживались связи и дела.
Ночами дед с литровой банкой лечо, с большой бутылкой мутного стекла лез в небо, не давая небу шанса сказать: закрыто, санкции, учёт.
Прекрасно в эту ночь подзаряжался старинный друг, надёжное плечо. У друга вроде даже было имя.
Друг деда тряс, хмелея на пиру: пока ты целый город не обнимешь, я, Ерофей, тебя не заберу.
Поэтому от декабря до мая, от мая до серебряных ворот, дед Ерофей сограждан обнимает и никогда, конечно, не умрёт.
«А перед тем, как отправиться в Вечность
Будет примерка на человечность.
Все мы друг другу портными случимся.
Чем накроили, в то облачимся.
Только не плачьте. Пожалуйста, верьте:
Мы не нагими достанемся смерти.
Тело оставив, оденем одежды
Из милосердия и из надежды.
Шейте друг другу наряды из ласки.
Красьте любовью их в яркие краски.
Ближним тепла не жалейте и хлеба,
Не для земли шейте ризы, для Неба.
Путь свой земной, как стежки, совершая,
Шейте для Вечности, телом ветшая
Шелком добра, не линялым во веки.
В жизнь облачайтесь душой, человеки».
Вот и кончилось лето — как тихо оно шелестело
на прощанье листвой. Потому и стою оробело
в голом сквере моем, на засыпанной снегом дорожке,
по колено в любви и тоске. Подожди хоть немножко,
хоть немного, прошу. Я еще не успел оглядеться
и прижаться щекой. Потому и хватаюсь за сердце,
что не видел цветов твоих синих, и желтых, и алых —
не срывал их в бою комарином, в руках не держал их.
Думал все, что успею еще, добегу и успею,
На последней пустой электричке доеду, успею.
Оказалось, что я опоздал. Оказалось иначе.
Потому и за сердце держусь я. И видимо, плача:
«Все могло быть иначе, неделю назад оглянись я —
и цветы и, не знаю, такие зеленые, листья»
Запах пены морской и горящей листвы,
И цыганские взоры ворон привокзальных.
Это осень, мой друг! Это волны молвы
О вещах шерстяных и простудах банальных.
Кто зубами стучит в облаках октября,
Кастаньетами клацает у колоколен?
Это осень, мой друг! Это клюв журавля,
Это звук сотрясаемых в яблоке зерен.
Лишь бульварный фонарь в это время цветущ,
На чугунных ветвях темноту освещая.
Это осень, мой друг! Это свежая тушь
Расползается, тщательно дни сокращая.
Скоро все, что способно, покроется льдом,
Синей толщей классической твердой обложки.
Это осень, мой друг! Это мысли от том,
Как кормить стариков и младенцев из ложки,
Как дрожать одному надо всеми людьми,
Словно ивовый лист, или кто его знает ...
Это осень, мой друг! Это слезы любви
Ко всему, что без этой любви умирает.
Яр, никогда не знай беды, беда вовек – врагам твоим.
Благоуханьем залит мир нежнее, чем бальзам, – твоим,
Позолоченный Асмавур не предпочту словам твоим.
Сияешь ясною луной, – и где предел лучам твоим?
В поток любви твоей войдет не всякий, он – глубок, залум.
Он тридцать перейдет мостов, а все пред ним поток, залум.
От стрел-бровей, от стрел-ресниц я вовсе изнемог, залум.
Пловцу открыта смерти дверь, он обречен волнам твоим.
Твой стан – поднявшийся тростник, а лик твой на букет похож,
Ты всех цветов, но цвета нет, чтоб был на вдовий цвет похож,
Горит алмаз во рту змеи, – он на тебя, мой свет, похож
Мне снился сон, наполненный водой, где папа, с рюкзаком и молодой, везёт меня на раме по дороге.
У велика виляет колесо. Мне шепчут в уши голоса лесов. И комарами облепило ноги.
Вода переливается, звучит.
На шее в такт болтаются ключи, и вместо сообщений есть записки.
Лежу на хвое, пахну как смола.
Зелёный сон из детства принесла.
Он папоротник и тысячелистник.
Мне снилась мама, мой святой елей. Квартира наша больше и светлей, чем ангельские райские ворота.
И я иду, едва продрав глаза, на запах. Сквозняком распахнут зал.
Меня берут под мышки. Мне щекотно
в носу от струй процеженных лучей. Сквозь окна льётся золотой ручей.
От поцелуев лопается панцирь.
Резвится конь на шерстяном панно. Медовый сон останется со мной.
Руно, монетка, стрекоза на пальце.
Мне снилась дочь, играющая в мяч.
Пушистый мой зверёк, кошачий "мяв" и кофта с рукавами, чтоб с запасом,
и с кисточками шарфик, чтобы греть.
Скрипучие качели во дворе.
Разбросанные кубики и пазлы.
Молитва сказок, яблочная кровь.
И я на старой тёрке тру морковь.
Кусачий зуб, проглаженная марля.
И трескается нежность полыньей.
Я рыжий сон украла у неё.
Она увидит их ещё немало.
Мне снился ты, мой викинг и монгол. Крылатый волк, летающий бегом. Большая птица, ласковое море.
И это море спит на животе, а рыбы проплывают в темноте.
Серебряные крылья, синий морок.
Ведёт на небо лунная тропа.
Пожалуйста, позвольте нам поспать — мечтателям, сомнамбулам, сновидцам.
Дорога к свету — знаем, что в конце.
Там лето в канареечной пыльце, галактика, что нами сочинится.
Ведь всё, что воздаётся — всё добро.
Мы лучшие конструкторы миров.
Вы просто не пытайтесь их разрушить.
Мы проводили тыквенный Самайн.
Наш город ждёт, когда придёт зима, чтоб стать огромной елочной игрушкой.
Мне снился мир, цветастый как платок.
И мы не на щите, а со щитом.
Вселенские шальные проходимцы.
Мы налегке куда-то далеко, туда, где солнце брызжет молоком.
И ничего на свете не боимся.
На ветке почка выпускает лист,
И ветер свеж и по-апрельски чист,
И слышатся чирики воробья.
И оседает взвесь внутри ручья,
Ясна и абсолютна, однозначна,
Что вдруг вода становится водой,
И небо - небом, тоже настоящим,
И воздух воздухом, и он такой
Густой, живой, и плотный, и пьянящий.
Все вещи обретают смысл и цвет,
Присутствие незримое Господне,
В живом и преисполненном сегодня,
И солнце рассекает, как корвет,
Гряду лилово-алых облаков,
Оно прорвало цепь их, как оков
Цепь сбросило, и катится вперед.
И вот вода: она живет, струится,
И над кустами запевает птица,
И почка листик выпустит вот-вот.
Когда в тени, у ранней рощи,
Лучом расколота река,
Иван Матвеевич, паромщик,
Соединяет берега.
Разбилось что-то в мире снова.
И, неспокойный за восход,
Осколки зеркала речного
Он в горсть задумчиво берет.
Иван Матвеич шепчет: «Ладно,
Отправлю первыми школят...
Их на рассвете так приятно
Брать поумневшими назад...»
Подует ветер из лощины...
И, свет посеяв в старике,
Ему разгладит он морщины,
Вдруг отраженные в реке.
Но ночью снятся ему часто
То сирота, то инвалид.
Из дальних сел к нему стучатся,
Мол, он поймет, соединит.
Опять приходит бабка Оля,
Уж ты ее, вдову, прости,
Зовет убитого и молит
На берег тот перевести...
А что ты можешь переправой?
Какой тебе мешает груз?
Не можешь ты сказать ей правды,
Что нет его. Что берег пуст.
Скрипит паром как утешенье,
Покуда дух не выйдет вон,
Наивный дух соединенья,
Что в каждом русском испокон.
Но он порой боится мудро,
Меж берегов тревожа нить,
Вдруг помереть посреди утра...
И их собой разъединить. Н. Зиновьев "Паромщик"
Анна Ахматова
Небывалая осень построила купол высокий…
Небывалая осень построила купол высокий,
Был приказ облакам этот купол собой не темнить.
И дивилися люди: проходят сентябрьские сроки,
А куда провалились студеные, влажные дни?
Изумрудною стала вода замутненных каналов,
И крапива запахла, как розы, но только сильней.
Было душно от зорь, нестерпимых, бесовских и алых,
Их запомнили все мы до конца наших дней.
Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник,
И весенняя осень так жадно ласкалась к нему,
Что казалось — сейчас забелеет прозрачный подснежник…
Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.
1922 г.
***
Мне не нужно уступок, соломенной правоты,
Ты захочешь - и мой без труда перекроешь голос,
Я же просто боюсь, что уже не вернёшься ты,
Если выйдешь под дождь, если сядешь на дальний поезд.
Я тебе говорила - не выдержу здесь одна,
И ты отдал мне сердце своё, чтобы стала смелой,
Но с тех пор и во мне не стихала твоя война,
И осколки твои разошлись у меня по телу.
Я же знала - в тебе не ветер, а бой, стрельба,
Я закрыла твоё лицо на печатном фото,
Потому что иначе тебя отберёт судьба,
Если только увидит, что я берегу кого-то.
И огромное небо стоит у меня в саду,
Начинается здесь, а кончается так далёко, -
Это я тебя жду, и ночами, и днями жду,
И давно вырубаю путь от его истока.
Раздроблю это время, на крошечки размелю,
И скажу долгожданное - горе, моё ты горе,
Это значит - прощаю, и значит - люблю, люблю,
И смеюсь, и ложусь тебе к сердцу, и слышу море.
Слышал легенду,
Будто когда-то
Эту страну населяли гиганты.
Будто бы жили
Странной судьбою:
Были готовы к работе и к бою,
От недостатка
Хлеба и мяса
Бредили Марксом, Победой и Марсом,
Снежной тайгою,
Арктикой хмурой,
Яркими звёздами над Байконуром,
Пламенем жарким,
Бездной бездонной...
Строили шахты, плотины и домны.
И заблуждались,
И побеждали.
Ждали гостей из немыслимой дали.
Сквозь канонаду
Бойни кровавой
Мчались, чтоб рухнуть в высокие травы,
В снег почерневший,
В воду и в глину...
Алый свой флаг вознесли над Берлином.
Шли от колхозной
Луковой грядки
К Олимпиаде, Афгану, разрядке.
Шли сквозь шаблоны
И трафареты,
Шли, за собой увлекая планету,
Кровью писали
Добрую сказку.
Даже ошибки их были гигантски.
Верили, веру
В сердце лелея,
В непогрешимость речей с Мавзолея,
Знали, что правы
Серп их и молот,
Знали, что мир лишь на время расколот,
Что не навечно
Боль и печали...
Но измельчали. Увы, измельчали...
Их же потомки
Прячутся робко
В затхлой тиши кабинетных коробок,
Мыслят стандартно,
Далью не бредят,
Сводят безжизненно с дебетом кредит,
Мелко мечтают,
Думают редко...
В них ничего не осталось от предков.