мне нравятся люди, которые "живы":
во всем не угодны, умны и не лживы.
не руки - а крылья. не сон - а движенье.
и словом не бьющие на пораженье.
мне нравятся люди, которые верят,
что дабы пожать - нужно, прежде, посеять.
что могут с тобой говорить не по чину.
не верят пустому и ищут причины.
мне нравятся люди, с которыми можно
в своих откровеньях не быть осторожной,
которые дарят в безверье - надежду,
не будут судить о тебе по одежде;
не смогут продаться копейкой со сдачи,
не будут о горе и счастье судачить.
не мнят себя богом. не просятся в судьи.
мне нравятся люди, которые - Люди...
которые ценят и искренне плачут.
которые ищут жар-птицу Удачу.
которые лечат улыбкой усталой.
мне нравятся люди, которых...так мало...
Жил в старой деревне отшельник-горбун,
Его опасались, его не любили.
Шли слухи о нём, будто он - злой колдун,
И люди его стороной обходили.
Бродил он с картофельным ветхим мешком,
В пальто многолетнем, изъеденном молью.
И если его провожали смешком,
Он тихо вздыхал, без обиды, но с болью.
А люди глумились, шепчась за спиной,
Рога у него, мол, под шапкою скрыты,
И оттого этот малый хромой,
Что у него вместо пальцев - копыта.
Однажды вселилась в деревню беда:
То всходы пшеницы погибнут под градом,
То летом, в июле, придут холода,
То волки порежут на пастбище стадо.
Настали тревожные, тяжкие дни -
Придётся им туго зимой без зерна.
Не зная, что делать, решили они:
"Горбун виноват! Смерть тебе, Сатана!
Пойдёмте, пойдёмте скорее к реке!
Он там, он в землянке живёт, как изгнанник.".
И двинулись скопом. И в каждой руке
Зажат был в дороге подобранный камень.
Он шёл им навстречу, печален и тих.
Он всё уже знал, он неглупый, он понял.
И он не свернул, он не скрылся от них,
А только лицо своё спрятал в ладонях.
Ни разу не вскрикнув под градом камней,
Он только шептал: "Пусть простит вас Всевышний!
Камнями - по телу, но сердцу больней.
На вас не похож, значит - злой, значит - лишний...".
Закончилась казнь. Кто-то грубо сказал:
"Давайте посмотрим уродскую спину!
Ни разу не видел такого горба!",
Пальто, всё в крови, он с убитого скинул.
В больном любопытстве томилась гурьба.
Вдруг молча, как статуи, люди застыли.
"Злой чёрт", "Сатана" прятал вместо горба
Под старым пальто белоснежные крылья...
..................***................
И мимо землянки, глаза опустив,
Проходят жестокие глупые люди.
Всевышний, быть может, им это простит,
Но ангела больше в деревне не будет...
Когда погружаешься в мутную глубину,
прохладную бездну,
мерцающую, голубую,
хочется сбросить маску и утонуть,
сгнить, как корабль, до каркаса,
который потом облюбуют
смешные моллюски,
угрюмые донные рыбы,
немыслимые прозрачные существа.
Хочется стать водой, тогда сквозь неё могли бы
смотреть на дно — видеть небо
и прозревать.
Когда погружаешься в город, в его рассвет
безжалостный, неотвратимый,
сырой и серый,
хочется, чтобы в черной прелой листве,
дрогнуло что-то.
Улочки, трассы, скверы
вздыбились бы, растрескались и поплыли
льдинами вдоль разломов, с собой неся
ошмётки чего-то живого, тонны
бетонной пыли,
столбы, на которых души
расселись и голосят.
Когда погружаешься в рифмы, в весь этот стыд
и страх ворожбы первобытной,
со вкусом мяса,
хочется, чтоб увидавший тебя застыл,
на время забыл дышать, а потом замялся
и стал по карманам шарить,
ища ключи,
кредитку, права, монеты — какой-то якорь.
В апреле хочется резать, а не лечить
(ну да, эту строчку можно понять двояко).
Становишься восприимчивым к словарю:
любая нелепость — обломок тайного кода.
Допустим,
вдруг замечаю, что говорю:
«Двадцать второго — маме четыре года».
Как будто и правда мы празднуем именины,
и мама
четырёхлетняя,
белокурая, в лентах,
лопочет что-то на детском, полузверином,
беспечно сидя у бабушки на коленках.
Ты не печалься, всё проходит,
как этот день, что на исходе.
Переболит, перетолчётся,
и снова солнце улыбнётся
тебе сквозь шторы на рассвете.
Сквозной кисеей вольный ветер
влетит в распахнутые рамы.
И будет снова жизнь желанна.
я иду по лесу, и я ищу тебя, брат,
шаг за шагом.
иголки сосен от ветра дрожат,
за одежду ветер цепляется,
когда-то здесь жили лисы да зайцы,
большие непуганые зайцы,
а сейчас никого, только веточки по плащу.
я иду искать, мой брат, я уже иду, я ищу.
сестрица гретель приседает,
перебирает пальцами серую пыль,
белые крошки - похоже, что он тут был.
я иду и думаю: ты отыщешь меня, сестра,
потому что мы долго шли, но теперь пора.
я рассыпал белые крошки, траву примял,
я все сделал так, чтобы ты нашла мой привал,
здесь кора задета, здесь споткнулся о корешок,
да, я знаю, у вас в разведке
натаскивают
хорошо.
братец гензель
оборачивается и смотрит назад
и поудобнее перехватывает автомат.
*
духота в лесу, духота, скоро ливень брызнет,
вот нарядный домик, словно из прошлой жизни,
он ложится рядом, занимает позицию,
небо – словно в ожогах, взрывается и искрится,
где-то там далекие выстрелы и зарницы.
он лежит, затаившись, невидимо улыбается,
а еще он думает: здесь были лисы и зайцы,
и куда они разбежались, куда подевались?
почему здесь одна тишина,
духота,
усталость?
только ветер, ветер шипит негромко,
словно змея в колодце.
она тоже залегает недалеко от домика,
ждет, когда он шевельнется.
перед глазами небо радугою искрится.
как же мы так, братец,
что же мы так, сестрица.
*
ай, братец гензель, разве мы с тобой не росли,
словно две травинки из этой сухой земли,
не делили последний хлеб и последний сыр,
не умывались капельками росы?
дым от ствола еле видим, призрачен, эфемерен.
почему так тихо в этом лесу, куда подевались звери?
не слышна походка барсучья,
медведь не ломает сучья,
не мелькает мордочка кунья?
неужели их всех пожрала злая колдунья?
кто из нас теперь эта злая колдунья?
братец лежит в траве, голова его не видна,
а сестрица стоит одна.
*
и вот она видит: в высокое небо
взлетает серебряный самолет,
без натуги, без тяжести прямо, легко идет,
выше самых высоких деревьев, замков и облаков,
солнечный свет обтекает его, медов,
самолет летит выше космоса, выше звезд,
невероятно мирен,
невероятно прост,
так сияет, что больно глазам
и мучительно оставаться,
так легко летит, рассекая потоки тугие,
и сидят в нем сестрица с братцем,
живые сестрица с братцем,
маленькие,
маленькие такие.
***
С кем бы ты ни спал, с кем бы ты ни делил обед,
также ужин и завтрак, с кем ни делил бы бед
и побед, с кем бы ни говорил во сне,
Со своими демонами ты останешься наедине.
И кого бы ты ни любил, и с кем бы ни говорил,
и кому бы ни посвящал литры вина и чернил,
и кому бы ты ни был друг ли, брат или сын, -
со своими демонами ты остаешься один.
Вот такая весна, оглушительно вишни цветут, цветут,
ничего плохого не может случиться тут.
И голодные демоны ночью приходят твои,
и в глаза впиваются, ничего от них не утаить.
О, ты можешь любить. О, тому, с кем они идут,
дан запас любви без конца. Вот красный шарик надут.
И малыш смеется, давай, веревочку отпусти.
По сгустившейся тьме, мой шарик, лети, лети.
***
Мне казалось, что мир этот создан из стали,
а я из ветра, солнца и пыли.
Я всегда хотела, чтобы меня любили,
но они меня распинали.
Я была хорошая дочь и почти жена, но
из меня не выходило хамелеона.
А теперь я лежу на дне океана,
и его вода фиолетова и солена.
Наверху ветра барашки волн теребят.
Я моллюск, и спираль моя уходит в себя,
бесконечно свиваясь кольцом, уходит в себя.
Я была Лилит и Снежная Королева,
и со мной ходили в поход и ходили налево,
и меня на коленях просили никуда не деваться,
и впервые убили, когда мне исполнилось двадцать,
я смеялась над миром, а он оставался суров.
Я была человек и женщина, я была молоко и кровь.
А теперь я моллюск, я доисторический аммонит,
тот, что память эпох на раковине хранит,
надо мной океан лежит и рыбьи плавают особи.
Надо мною толща воды,
подо мной песок и гранит,
Господи, как тихо.
Ты слышишь, как тихо,
Господи?
***
Так приходит гроза, так приходит цунами, так сгущаются тучи на небе рваном.
Я любила дважды, и оба раза я приходила разрушительным ураганом.
Я любила так, что зашкаливал счетчик Гейгера, что срывало крыши у соседних зданий,
становился мир вокруг нас все обнаженнее, все первозданней.
Я любила дважды, и оба раза – всесокрушающе и зверино.
Я любила так, что их мир распадался, становился голой пустой равниной.
Так приходит торнадо, смывая к черту все застройки, грязный людской муравейник,
Так из темных углов паутину и грязь выметает Господень веник,
не останется скрытых мест – ни мышиного лаза, ни узкой щели.
Так приходит моя любовь – сокрушительное очищение.
И когда смывала все к черту ледяная нерассуждающая вода,
оба раза на голой равнине потом вырастали прекрасные города,
где цвели сады и играли дети, и быки паслись, бубенчиками звеня…
Оба раза они становились счастливы – разумеется, без меня.
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом,
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастья полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: "Пойми мою печаль"
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
Это было в одном из кварталов Города Света.
В том квартале всегда темнота и холодное лето.
Там зимою и летом зима,
И воздуха мало...
Он стоял с нею рядом.
Стояли на лестнице оба.
И ночь выползала
Из закоулков и темных углов,
И серою пахло,
Потому что в полдень морили клопов.
И ему говорила она:
- Здесь всегда темнота,
И зимою и летом зима,
И воздуха мало.
Не заглянет к нам солнце,
Оно своим занято делом в богатых кварталах.
Крепко-накрепко меня обними,
Наша жизнь - это то, что сейчас.
Будет поздно потом.
Обними меня крепко.
Здесь все против нас.
Если холод - нам плохо,
И жарко - нам плохо,
Здесь мерзнешь,
Здесь воздуха нет.
Если ты не обнимешь меня, я умру.
Мне пятнадцать, пятнадцать тебе.
Нам обоим уже тридцать лет.
В этом возрасте уже надо работать,
И значит, есть полное право у нас
Целоваться.
Потом будет поздно,
скорее меня поцелуй.
Наша жизнь - это то, что сейчас.
Хочешь гляди, а не хочешь, так не гляди:
Я уродилась с огромной дырой в груди.
И чтоб ночами от ужаса не кричать,
Все родные решили не замечать.
Доктор, порассмотрев на стене ковры,
Через меня, сообщил мне, что нет дыры.
Мама навешала елочной мишуры.
Папа велел мне стыдиться своей хандры.
Я лила в нее кофе, несла цветы,
Чтобы как-то спасаться от пустоты.
Я вставляла туда мужчин, подруг,
Книги, идеи, работу и все вокруг.
Складывала конфеты и шоколад
Тоннами. А потом листовой салат.
Мужа, ребенка, машину, свои мечты,
Яркие безделушки, смартфон, кресты.
Позже болезни. С надеждой смотря вокруг,
Преданным взглядом, искала, ну где тот друг,
Принц, целитель, гуру или святой,
Кто мне поможет справиться с пустотой.
Сразу была готова впустить любя
Первого встречного, но не саму себя.
Будто собака голодная в конуре,
Будто бы нищенка у проходных дверей.
Стыдно подумать, что делала, где спала
С кем ночевала, что ела, о чем врала.
Как наутро, сделав приличный вид,
Всем говорила, что вовсе и не болит...
В новеньких платьях, дыхание затая,
Тайно мечтала, что я, наконец, - не я.
Красила волосы в неисправимый цвет,
Рьяно старалась нарушить любой запрет.
Годы идут, и я снова ответ ищу.
Радуюсь разному, и о больном грущу.
Рая не будет. Но кажется, будто свет
Светит мне в душу. И в ней говорит поэт.
Ну а когда недостаточно света дня,
Луч пробивается будто бы из меня.
Через мою дыру, словно в лупу дней,
Люди рядом видят себя ясней.
Сами приходят и часто благодарят.
Вечно в нее мне что-нибудь говорят.
Дети целуют краюшки пустоты,
И доверяют мне тайно свои мечты.
Кто-то (вот это истинно удивил!)
Даже признался моей пустоте в любви.
Как-то художник пришел и, разинув рот,
Мне говорил, что не видел таких пустот.
Кто-то заметил, что тихая пустота
Всех принимает о объятия. И тогда
В ней происходит чудо. И если встать,
Не шевелясь, начинает нас исцелять.
Я бы хотела сказать вам, что все ништяк,
И что дыра затянется просто так.
Но вы простите, я точно не буду врать,
Я не знаю, как мне её залатать.
Мудрые говорят, к сорока годам,
Там, на месте дыры, остается шрам.
Если погода к нам, смертным, благоволит,
То он почти не ноет и не болит.
Может быть по прошествии многих дней
Я успокоюсь и стану чуть-чуть мудрей.
Даже однажды пойму, что дыра и грусть
Точно размером с Бога. И улыбнусь.
Точно размером с душу. И, не спеша,
Я осознаю, что это и есть душа.