Я спел тогда еще - я думал, это ближе, -
Про юг и про того, кто раньше с нею был.
Но что ей до меня! Она была в Париже,
Ей сам Марсель Марсо чего-то говорил.
Все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые.
Только топот мерный, флейты голос нервный, да надежды злые.
Все слабее запах очага и дыма, молока и хлеба.
Где-то под ногами, да над головами лишь земля и небо.
Объяснить, не объяснишь, ты живёшь, как будто спишь,
А в бессонницу грешишь почему-то.
А с тобою рядом кто, и ты надеешься на что,
Ведь в этой жизни всё не то - даже чудо, э-э-эх, даже чудо
Если парень в горах - не ах,
Если сразу раскис и - вниз,
Шаг ступил на ледник и - сник,
Оступился - и в крик,-
Значит, рядом с тобой - чужой,
Ты его не брани - гони:
Вверх таких не берут, и тут
Про таких не поют.
А потом, за эти проклятые трещины, когда ужин твой я нахваливал,
Получил я две короткие затрещины - но не обиделся, а приговаривал:
- Ох, какая же ты близкая и ласковая, альпинистка моя, скалолазка моя!
Каждый раз меня по трещинам выискивая, ты бранила меня, альпинистка моя.